О связи стыда и смерти
Согласно определению стыда из французского психоаналитического словаря, стыд - это аффект, охватывающий видимые части тела. Он сигнализирует субъекту о внезапном обесценивании его образа, вскрывая его первоначальную связь с отталкивающим объектом и подводя к избавлению от него.
Приведу фрагмент письма психиатрической пациентки, в анамнезе которой несколько попыток суицида. Фрагмент приводится с согласия пациентки.
«Если во мне живет некто, кто всегда угрожает мне уничтожением, то стыдно мне именно перед ним. Лично мне стыдно перед отцом. Потому что в его глазах я была уродом, который должен стыдиться сам себя. И теперь, когда в реальности появляется кто-то, перед кем мне стыдно, я должна уничтожить его. Зачем? Затем, что он подсмотрел мое сокровенное, мою тайну, что я урод, и может выдать ее другим. Затем, что его взгляд заставил меня вспомнить и снова поверить, что я урод. Затем, что убив его, я смогу убить отца и так отомстить ему. Но смогу ли я убить свой стыд? Или мы всегда будем вместе, не впуская никого третьего? Как любовники. И умрем тоже вместе в один день».
Даже поверхностный анализ текста позволяет выделить ряд значений, группирующихся вокруг стыда: смерть, нагота, тайна, сокровенное, уродство, обнажение, месть.
Стыд – это сложный концепт, в различных дискурсах так или иначе маркирующий сферу интимности. Интимность в контесте стыда может быть понята как вынужденное пребывание во власти того, что нельзя принять: я не могу принять себя таким, каким сейчас вижу. Стыд предполагает выведение на сцену преимущественно непубличного тела, охватывая его обнаженную поверхность, стыдом «покрываются» как проказой: я чувствую себя голым и униженным. Стыд – неартикулируемое состояние, связанное с «потерей дара речи»: я готов провалиться сквозь землю от стыда.
При потере дара речи языком стыда становятся телесные, физиологические проявления. И прежде всего, румянец. Хайдеггер рассматривает румянец стыда как жест. Является ли такой румянец чем-то соматическим или чем-то психическим? Ни тем, ни другим. «Феноменологически румянец стыда на лице заметно отличается от того, который бывает, например, при повышении температуры, или когда вы, находясь в горах, входите в теплую хижину из холодной ночи. Хотя все эти виды румянца бывают на лице, они все-таки очень отличаются и непосредственно распознаются нами в нашем повседневном бытии-друг-с-другом и бытии-друг-для-друга. В каждой конкретной ситуации мы «видим» по окружающим, смущены они или же по какой-то причине разогрелись. …Но что таится в самом феномене румянца? Это – жест, поскольку тот, кто краснеет, связан с окружающими его людьми…. Краснеющий – как человек - постоянно отнесен к другим»[2]. То есть физиологическая активность человека (в данном случае, покраснение лица) подтверждает объективность Ты по отношению к Я. И в то же время покрасневшее от стыда лицо указывает на угрозу десубъективации, распада, для краснеющего субъекта. «Как если бы наше сознание распалось и разлетелось в разные стороны, но в то же время… неотрывно присутствовало бы при своем распаде, наблюдая за самой интимной частью своего Я, как за чем-то абсолютно внешним. Таким образом, в стыде единственным содержанием субъекта является его десубъективация, он становится свидетелем собственного распада, потери себя как субъекта. Это двойное движение одновременной субъективации и десубъективации и есть стыд» [1]
Румянец как физиологический индикатор переживания стыда, становится тем остатком, который выдает каждое переживание десубъективации, одновременно указывая на присутствие переживающего субъекта. Обнаружение чужого (внутри или снаружи меня?), обжигающего мои щеки своим взглядом. Чужой становится предельно интимно близок, но это близость жертвы и палача. Об этом говорит Роберт Антельм, выживший узник концлагеря. Он описывает ситуацию перегона пленных из одного лагеря в другой, когда по дороге периодически производили выборочный расстрел по принципу «на первый-второй рассчитайсь». И вот выбор пал на одного студента из Болоньи. Антельм поражен тем, что лицо молодого человека, когда эсэсовец вызвал его на расстрел, раскраснелось: «Я смотрел на него очень внимательно, и этот удивительный румянец всегда будет стоять у меня перед глазами. У него смущенный вид, он не знает, куда девать свои руки… Он покраснел как только эсэсовец сказал ему: Du komme hier! Прежде чем покраснеть, он огляделся, однако звали именно его, и когда он убедился в этом, он покраснел». Философ Джорджо Агамбен обращается к этому отрывку и говорит, что «интимность, испытываемая к своему неизвестному убийце, - одна из самых сильных и сама по себе может вызвать стыд». Юноша стыдится, что именно его выбрали, чтобы убить. «Этот румянец на его щеках как будто выдает, что на мгновение он достиг некой черты, что была затронута какая-то новая этическая материя. Скорее всего, речь идет о чем-то, о чем он не мог свидетельствовать по-другому. Его румянец – немая апострофа, обращенная к нам сквозь время и свидетельствующая за него» [1].
О чем он свидетельствовал? Можно лишь грубо предполагать. Нам стыдно, когда с нами происходит что-то недолжное, что-то плохое. Стыдно, что именно мы, а не какой-то неведомый другой, оказались жертвой обстоятельств. Потому что это может значить, что мы недостаточно хороши, чтобы избежать провала. Недостаточно умны, чтобы проконтролировать обстоятельства. Недостаточно сильны, чтобы заставить мир «прогнуться под нас». Фантазия о собственном всемогуществе внезапно распадается, и – как знак этого распада – щеки заливает краска стыда. Стыд как смерть иллюзии. Сгорая от стыда, мы сжигаем в этом пламени иллюзию собственного совершенства.
Связь стыда и смерти особым образом является в суициде. В современных культурах подростковый суицид может указывать на невозможность стать субъектом иным образом. Непереносимость стыда (чужого во мне) побуждает убить тело вместе с содержащимся в нем чужим. Восторжествовать над чужим и стать таким, как я хочу. В культуре, поощряющей перфекционизм, «самоубийство, по словам Лакана – это единственное, в чем можно преуспеть, не заплатив за это ценой неудачи». После смерти, говорит Лакан, субъект становится для других увековеченным знаком, особенно самоубийца. Одна из погибших девочек-подростков писала в своем статусе в социальной сети: «Люди поймут твою важность в их жизни только, когда крышка гроба закроется над тобой!». [3]
Суицид, так же, как и сам стыд, находится на грани субъективации и десубъективации. Я хочу умереть, потому что это способ исчезнуть, съежиться, растаять, провалиться сквозь землю. Но умерев, я хочу стать, быть, казаться. Через телесную метаморфозу смерти достичь вечной жизни, свободной от стыда. Но существует ли такая жизнь, если человеческая субъективность «в глубине своей есть стыд» [1], если мы предназначены научиться жить во власти того, «от чего никаким способом не можем отречься»? [1]
--
1. Агамбен Дж., Homo Sacer Что остается после Освенцима: архив и свидетель. Москва: издательство «Европа», 2012
2. Хайдеггер М., Цолликоновские семинары. Вильнюс: Европейский гуманитарный университет, 2012
3. Юран А., О череде самоубийств подростков, Эксперт Online http://expert.ru/2012/07/20/o-cherede-samoubijstv-podrostkov/